Анжело Оосава отрицал все до последнего. Когда же его прижали к стенке вилами доказательств, внезапно перестал извиваться на их зубцах и толкнул пафосную речь. Из его слов выходило, что «никто не имеет права обладать монополией на чудо, оно должно быть взвешено, измерено и признано годным для общего блага людьми компетентными, а не заботящимися только о собственной выгоде». Когда нужда в присутствии на заседаниях отпала, Саймон перестал их посещать. Его совершенно не интересовало, сколько и чего получит господин бывший замглавы Четвертого комитета.

Тем не менее нанести визит еще одному участнику истории потребовалось.

Ицхак Шмуэль все так же блуждал среди архивных стеллажей, сопровождаемый своими экстравагантными дронами и запахом старой бумаги. На появление лоцмана он отреагировал ожидаемо – то есть никак. Лишь развернулся и сложил манипуляторы на животе. Ну, там, где у живого человека должен был быть живот.

«Скажите, – спросил тогда Саймон, – как вы смогли его оставить? Он ведь и правда поверил. Он похоронил вас в своем сердце, пусть то и было собрано из синтобелка по матрице десятка чужих геномов. Пусть он сам считал себя не до конца человеком, но я оставался с ним до конца. И я знаю теперь: трудно сыскать кого-то человечнее, чем он».

Библиотекарь опустил свой костистый нос и двинул чем-то под хламидой, возможно плечами. «Мой мальчик вырос. Мне больше нечему стало его учить. А те знания, в которых у него оставались пробелы, он должен был получить сам. Набить шишки, натереть мозоли. Я следил за новостями, а теперь пришли вы – и поведали мне о нем. Старый Ицхак может умереть по-настоящему и спокойно».

Папка на столе шевельнулась. Саймон вынырнул из воспоминаний.

– Вы не ответили на мой вопрос. – Мягков оставался сама тактичность и предупредительность, но не без упрямства.

Молодой глава Семьи посмотрел на него в упор.

– Знаете, наверное, и не отвечу. По крайней мере сейчас. Мне стоит о многом подумать. Например, откуда у Профсоюза взялся целый боевой флот. Или кто подкинул технологию подавителя Фогельзангу и одновременно «ястребам» ООН. Или как я оказался на том самом «Нарвале». Вопросы, Кирилл, вопросы. Вокруг идет какая-то большая игра, а я не в курсе.

«Консильери» замер. На мгновение, не дольше. Потом снова улыбнулся, отвесил уважительный поклон и произнес:

– Что же, если я вам понадоблюсь, вы всегда можете меня вызвать. А пока – разрешите идти?

– Да, конечно, – вложив весь свой запас светскости в улыбку, ответил Саймон. – Вы определенно мне понадобитесь. Но потом.

Он дождался, пока Мягков выйдет, и беззвучно расхохотался в сложенные у рта ладони. Потому что даже если ты отстраняешься от Игры, даже если отходишь от игрового поля, срываешь повязку участника и говоришь всем желающим слушать, что Игра – это не про тебя; даже если ты никогда не был в Игре с самого начала… Все равно.

Все равно в какой-то момент Игра протягивает свою длинную жадную руку и кидает тебя в гущу, в глубь, на черную клетку, на амбразуру. Потому что отказ от Игры – тоже Игра. Часть Игры. Игровая механика и система – что бы ты там себе ни воображал.

И если хочешь оставаться честным перед собой до конца, не отказывайся от Игры. Не становись пешкой, кинутой в отбой, камешком на пути волны. Не изображай сноба, который «выше этого всего». Научись играть профессионально. И вот тогда Игра станет тобой, а ты – ей.

Отсмеявшись, Саймон встал, чтобы пройтись вокруг стола и привыкнуть к новому ракурсу, и заметил папку, все еще лежащую с краю. «Кирилл забыл? Нет, он ничего не забывает. Оставил специально? Mierda [164] , эти его интриги…»

Подойдя ближе, лоцман замер. Он узнал документ: одна из желтых пластиковых мультифор, добытых в сейфе лаборатории. В таких хранились «дела» на каждый из экспериментов. Если прижать полупрозрачный пластик к бумаге, можно было прочесть содержимое верхнего листа. Саймон будто невзначай придавил папку ладонью. Между растопыренными пальцами проступили буквы.

«Обр…ц №… …ень перспект… – высокая. Устойч… …омный фрагм… Безусл… …аренность класса…» – не то, не то. Что же он заметил, проходя мимо, что притянуло его внимание?

Саймон скользнул взглядом ниже и похолодел.

«Донор… биоптат: Сол…н …ишер. Личн… …тива».

Саймон постоял еще, глядя уже мимо, в пол, в темные глубины собственного разума, в детские воспоминания, в причины и следствия. Потом, не оборачиваясь, убрал руку с папки. Вдохнул, выдохнул.

И вышел из кабинета.

Алаксандр Лепехин

Человек по подписке

Глава 1

Бернардо Суавес по прозвищу Бенито не любил бездомных.

Да какой нормальный человек в своём уме станет их любить? За что? За выдающийся экстерьер? За шикарные ароматы? За слезливую назойливость: «Сеньор, три дня не ел, сеньор, не кидайте в мусорку, отдайте мне, сеньор»? Тьфу! Вот и сейчас Бенито наблюдал за вкравшимся в автодверь типом и испытывал обиду за свой магазинчик.

Тип был натурально мутный. Все они, бездомные, с каким-то перекосом в голове. Кого войной пришибло, кто анимашек джаповских пересмотрел, кто не поймал баланс между студенческим разгулом и полным саморазносом. Короче, сами виноваты: нечего было странного желать. Вот он, Бенито, всегда сидел на своём месте и местом этим доволен. Ибо нефиг тут. Ясно?

Мутность типа выражалась в его походке. Словарный запас сеньора Суавеса не отличался богатством и не включал в себя термин «культура движений». Рекомый сеньор Суавес вообще затруднился бы ответить, что именно кажется ему «не таким» в этой неуклюжей, дёрганой, развинченной фигуре, будучи внезапно пойман прямым вопросом. Но тип был мутным. И сеньору Суавесу он не нравился.

Бездомные обожали плащи. Спору нет, одёжка практичная. Хочешь в дождь шлёпай, хочешь — по зиме утепляйся, если флиску поддеть. Тип не был исключением. Разве что плащ у него оказался практически новым, тёмно-оливковым, с неизменным капюшоном, опущенным ниже подбородка. «Небось, украл где-то, не в помойке нашёл», — подумал Бенито чуть ли не вслух, неприязненно морщась. Версия с «бездомным» начинала трещать по швам, но не теряла в привлекательности.

Непрошенный гость застыл между полок, капюшон развернулся в сторону висящего против стойки экрана. Передавали местные новости, и хозяин магазина понадеялся было, что в разделе криминальной хроники мелькнёт фигура в плаще. Тогда стало бы можно с чистой совестью жать на тревожную кнопку, оправдывая ежемесячные «взносы» для полиции, которая «предоставляла свои услуги населению на основе гибкой тарифной сетки». А уже после — наслаждаться шоу… Но увы. Никакой уголовщины не случилось, пожарные в ролике снимали котёнка с вышки беспроводной связи. Бенито украдкой сплюнул и чуть не отвернулся.

Чуть.

Потому что осознал вдруг, что именно привлекло его взгляд изначально. Кисти несуразно длинных рук, нелепо торчащие из рукавов, были разного цвета. Одна — в тон горького, горчайшего шоколада, словно обладатель прибыл не из Гарлема и даже не с Ямайки, а прямиком из Бенина или Ойо. Другая — белой. Нет, не смертельной бледностью альбиноса, но обычной, светлой, незагорелой. Усы Бенито поднялись.

«Ну, — пожал он плечами, рассуждая про себя, — теперь понятно. Чувак пережил какой-то крупный залёт. Может, обгорел. Кожа-то явно пересаженная. Немудрено, что дёрганый. И что морду прячет. А ты, Суавес, готов в каждом незнакомце чуять подвох. Нехорошо как-то. Что сказала бы мама?»

От воспоминаний о покойной родительнице на ресницы расчувствовавшегося латиноса навернулись крупные, искренние слезы. Смахивая их обратной стороной ладони, Бенито заморгал…

И слово «чуть» снова вмешалось в происходящее.

Чёрная рука дёрнулась. Как атакующая змея, двигаясь совершенно отдельно от тела, она впилась в груду соевых батончиков, лежащих на ближайшей полке, ухватила добычу — пару-тройку ярких, аляповатых упаковок, — и втянулась в рукав. Всю эту красоту Бенито чуть не пропустил.