Весь житейский опыт, вся выстраданная практика познания мира – да интуиция, в конце концов! – должны в этот момент стройным хором греческого theatron [92] возопить: «Случилось страшное!» Не прислушаться к бдительному многоголосью окажется последней из ошибок – и по мере унизительности, и в общем порядке событий, возможных в жизни, пока оная жизнь оной ошибкой не пресеклась.
Круг предметов, преподаваемых юным лоцманам в стенах Академии, был широк. Порой широта эта казалась некоторым из них неоправданной, избыточной, ненужной. Ну право слово, в какой из ситуаций члену Семей могут пригодиться знания в области аналитической химии или математической статистики? Этот и прочие сродственные вопросы нередко озвучивались вслух – на посиделках в любимой забегаловке после занятий, что чаще, либо же на самих занятиях, в адрес готового идти на контакт преподавателя, что реже.
Ответы, как возникавшие сами собой, в оживленных диспутах, так и даваемые ex officio [93] профессорским составом, вернее, его наиболее терпеливыми представителями, никого особо не удовлетворяли. Так что те предметы, по которым не велся учет посещаемости, не проводились зачеты и не сдавались экзамены, большинство курсантов прогуливало – с той или иной степенью чистоты совести. Ректорат профилактически ворчал, но на деле смотрел на подобное сквозь пальцы.
Саймон же старался ничего из академической программы не упускать. При всем своем вольнолюбии, при склонности к фрондерству, а то и к откровенному бунту против Семейных и Профсоюзных порядков, он полагал, что есть вещи, пренебрегать которыми просто глупо. Картина мира, доступная лоцманам при помощи их дара, их чутья, и так выходила сложнее – и страшнее, – чем то, что мог себе представить рядовой обыватель. И при этом еще отказываться от ключа к шифру мироздания? Подобное было не в духе наследника Фишеров.
А кроме того, упомянутый Фишер считал, что «косить пары» и «динамить упры» – как раз таки и есть одна из пошлейших традиций Семейской молодежи. Поэтому регулярное посещение необязательных занятий тоже в чем-то становилось вызовом status quo [94] .
В курсе общей физики, который, строго говоря, факультативным не являлся, для желающих пущей наглядности проводились лабораторные работы. Балл за них в общий зачет уже не шел, поэтому после обязательных лекций редко кто сворачивал на лестницу, ведущую в основательно экранированный подвал, хотя там как раз было интереснее всего. Оборудование, которое порой оказывалось реликтами века двадцать первого, а то и двадцатого, жужжало, дышало озоном и подмигивало индикаторами. Задачки, подбрасываемые преподавателями, походили на запутанные головоломки. В стенных шкафах зазывно мерцали корешками справочники и методички – от виртуальных моделей до древних бумажных изданий, защищенных локальным стазисом. Саймон искренне не понимал, как можно добровольно игнорировать подобные богатства.
Но при этом он же искренне и со всей самоотдачей раздражался, когда полученный в результате эксперимента результат не сходился с эталонным. Сколь бы аккуратно ни ставили опыт, сколь бы тщательно ни снимались вымеряемые аппаратурой значения ключевых параметров – всегда наличествовала ошибка. Погрешность. Принципиальная невоспроизводимость верного решения.
Однажды вопрос «почему?» был задан заведующему лабораторией, как человеку относительно молодому, терпеливому и готовому разъяснять курсантам прописные истины. Тот сначала провел небольшой экскурс в историю инструментальных методов науки, затем напомнил о доверительных интервалах, статистических гипотезах и коэффициентах Стьюдента. Но видя, что ничто из вышеперечисленного не убеждает собеседника, потер пятнающие висок разъемы не самого нового мнемоимпланта, склонился ниже и доверительно прошептал:
– Ведь это тоже урок, господин Фишер. Урок того, что далеко не все и не всегда идет согласно нашему представлению. Пылинка, попавшая в луч лазера; дыхание экспериментатора, нагревшее термопару на доли градуса; метеорит, врезавшийся в планетарную кору за сотни километров от лабораторного стола. Все эти подарки судьбы призваны поколебать нашу веру в реальность, помочь нам увидеть истинное положение вещей как суперпозицию «должно», «может» и «невозможно». Цените это.
Тот разговор Саймон очень живо вспомнил теперь, когда из-за вентиляционной решетки обозревал полупустой ангар. Охраны почти не наблюдалось, троица техников неспешно ковыряла какой-то смутно знакомый агрегат. Плоский силуэт «Реморы» покоился на стояночных опорах, и внешние двери обоих шлюзов стояли открытыми. Как-то все выходило уж больно сырно да масляно.
На всякий случай лоцман попробовал потянуться к массе челнока. Увы, над затылком глухо отдавалась все та же пустота. Саймон старательно гнал от себя любые панические мысли, но где-то на периферии сознания уже начала шуршать одна такая – нехорошая, сволочная: «Что, если это навсегда?»
Между лопаток протянуло снежным комом, под язык забралась тошнота. Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, Саймон крепко зажмурился, потом медленно открыл глаза и вернулся в реальность. В конце концов, побег сам себя не провернет. А за пределами поля подавления – ищи лоцмана в вакууме!
Но до упомянутых пределов еще надо было добраться. «Ремора» все так же занимала центральное место в плане, но что-то не давало просто сдвинуть решетку, подойти к челноку и забраться в кабину. Что-то назойливо мешалось в эту благостную картину, будто не давая совершить глупость, которую с ходу приметить не смог.
Топтаться на месте, провоцируя подозрения, тоже не стоило. Порой прятаться лучше не по темным углам, а на виду – поэтому Саймон, взвесив за и против, решил обнаглеть.
Он отошел к распределительному щитку, замеченному ранее, нашарил в нем древнюю сенсорную панель и ввел пару команд. Решетка вентиляции, выступавшая еще и сервисным люком, отъехала в сторону. Лоцман примерился, скрючился и, протискиваясь в проем, нарочито запнулся, дав телу потерять равновесие и въехать в невысокий штабель пустых ящиков, составленных возле стены.
Техники обернулись на грохот – и с удовольствием выслушали затейливую тираду «коллеги», густо сдобренную разнонациональным матом в адрес «криворуких конструкторов этого хламовоза». Один, ухмыляясь, словно бегемот на обеде, выкрикнул:
– Эй, cabron [95] ! Фонарик потерял, что ли?
– Иди в Arschloch [96] ! – в тон ему ответил Саймон, стоя к веселящейся компании спиной и делая вид, что пытается выстроить ящики, как было. – Понавтыкали тут!
Залп хохота и ядовитых комментариев показал, что тактика сработала. Даже стоящая на галерее охранница хмыкнула и пошла дальше по своему маршруту, который прервала ради эффектного саймоновского появления. Это было именно то, что нужно.
Еще немножко поворчав, демонстративно охлопывая одежду, лоцман поправил сумку с инструментами и поковылял мимо челнока. Самым сложным оказалось не переигрывать; подобный опыт раньше как-то заполучить не довелось, и насколько достоверно выглядит сутулая спина вкупе с неровной походкой, приходилось только гадать. При этом еще требовалось успевать украдкой осматриваться, одновременно делая вид, что шлялся по этой палубе уже не меньше сотни раз и с удовольствием бы пропустил данный конкретный.
Обойдя «Ремору» со стороны кокпита, Саймон мысленно почесал собственную интуицию за ушком. Во-первых, кто-то разобрал дальний, скрытый от взгляда со стороны сервисного тоннеля борт: обшивка легкого корпуса аккуратной стопкой лежала рядом, начинку частично раскурочили, а между стрингерами набора виднелся прочный корпус. Великий побег закончился бы, не начавшись.
А во-вторых, за челноком стоял еще один аппарат, гораздо более скромных габаритов и с виду новее. Конструктивно он напоминал тот десантный бот, который сбросил Саймона и отряд Фогелей на Ильмаринен, в дизайне же чувствовалось нечто общее с кораблями, атаковавшими ооновские «Гарпии». Свежие воспоминания упали на молодого лоцмана, как затаившийся на шкафу кот, и он чуть не споткнулся во второй раз.